М/М
lames
Директор мира
Он появился, должно быть, как-то внезапно. Я не могу вспомнить, когда увидел его впервые. Кажется, это было очередное знакомство матери по объявлению в газете. "Одинокий мужчина сорок плюс, которому не повезло в жизни, находится сейчас в местах лишения свободы. Ищет хорошую, отзывчивую, внимательную…" Или примерно так. Женщинам этого хватало. Многим женщинам. Которые еще не растворились, не потеряли ощущение времени, ощущение возраста...
Большинство женщин самого начала девяностых тихонько сидели в своих углах, хватались за какую-то работу, старались не умереть с голоду, мечтали проходить в этих вот сапогах еще одну, хотя бы одну зиму. Они мало заботились об одежде. Вязаные шапки, загнанные какие-то стрижки, унылые пальто. В их глазах стояла только темная вода страха перед завтрашним днем. Их, кажется, ничто не интересовало. Они шли и смотрели под ноги.
Мать была не такая. Она и в худшие времена выкрашивала себе кокетливую белую прядь, доставала где-то модные атласные блузы и узкие юбки. Легко шла по вечерам развлекаться к подругам – похожим на нее так, что на старых фото трудно разобрать, кто где – оставляя меня одного. Я привык. Шаги на лестничной площадке. Голоса в коридоре. Запах табачного дыма. Покашливание. Шарканье. Звонки. Нет, это к соседям. Никто не водил меня на прогулки в тот большой, основной, мир. И я создал свой собственный. Я стал моллюском, я реже и реже открывал створки раковины.
Все, что мать делала для меня, она делала молча, стиснув зубы. Ее нежность ко мне была редкой, порывистой. Если честно, со временем я и сам перестал нуждаться в ней. Отец давно ушел, оставив мне на память свою комнату. Днем и вечером в ней было хорошо, а ночью звучала ужасающая космическая музыка. Я просыпался в поту и пронзительно орал в потолок, хотел перекричать. Мать прибегала и включала свет. Мир обретал знакомые очертания, замыкался в своих стенах, драпировался фиолетовыми обоями, становился на место. Я засыпал, но снова просыпался от космической музыки.
Тогда я не знал ничего. Не знал, что она хотела сделать аборт, собралась, уже даже вышла из подъезда, но увидела красную машину и не смогла, вернулась – кровь ударила в голову. Не знал о ее мимолетной связи с преподавателем в институте. О планах, которые я разрушил. Если бы тогда, в ее животе, меня спросили, что я выбираю, я бы ответил: "Делай аборт".
А потом появился он. Мне, наверное, было лет уже двенадцать. Я жил не одной жизнью, а примерно тремя. Жизнь с матерью – через закрытую дверь – протекала почти без слов. Мать раздражало, что я занимаю как-то слишком много пространства, которым она хотела владеть безраздельно. И я ужимался, стискивался, сливался с ворсом ковра и с рисунком обоев. Порою ее так раздражало мое присутствие, что она не могла сдержаться. «Где ты взялся на мою голову?!», «Ну почему у других дети…», «Жрать хочешь? Меня сожри!» От нехватки витаминов у меня очень сохли губы. Я их облизывал – и становилось хуже. «Сколько раз я говорила – не облизывай!» – и ударила меня по лицу так, что верхняя губа разорвалась пополам. Но я приспособился. Жил в своем углу. Я знал, что у матери нет на меня планов, а значит – бояться ее не стоит, как и, впрочем, доверять ей. Но она не искала моего доверия.
Жизнь в школе – отчаянная попытка спрятать от чужих глаз жизнь дома. Драки. Бессилие. Пошлая маска оптимизма. Все друзья – слабаки. Чтобы на их фоне казаться себе сильным. Я даже хорошо учился. Меня хвалили на родительских собраниях. Мать не слышала – она туда не ходила.
И главная жизнь – придуманная. Я воображал себя кем-то другим. Не собой. Взрослым. Сильным. Каратистом. Брюсом Ли. Президентом. Директором мира. Я жил в особняке с изумрудным бассейном. Прислуга. Полный холодильник тортов и мороженого. Иногда я так увлекался, что становилось страшно – а вдруг я не смогу вовремя опомниться? Вдруг не сумею перескочить, не успею вернуться? Вдруг скажу что-то? Но – нет. Я был крайне осторожен и соблюдал все условия. Один раз только предложил соседке на улице нечто странное: «А давай поиграем, будто ты моя мать, будто ты наркоманка, будто ты меня убила!» Соседка рассказала дома. Мать вечером вопрошала меня: «Я наркоманка?! Я тебя убила! Да я всю жизнь на тебя угробила! Если б не ты, я бы уже!..» – и била меня по плечам мокрым полотенцем.
Он, бывший зек, на время затаился. Изучал обстановку. Ничем себя не выказывал. Сидел молча в своих спортивках, обвисших на коленях, ладил какие-то спиннинги и мормышки. Читал в журналах про карпа и жереха. Кажется, путевой рыбы в дом он так ни разу и не принес, но готовился стать рыболовом очень тщательно. Я быстро возненавидел его журналы «За рулем» и «Пограничник», аккуратно сложенные по номерам. Папки с вырезками из газет с разнообразными пометками и подчеркиваниями. Его идеальные стрелки на брюках. Тошнотворную чистоту его туфель. Он все время подчеркивал свою аккуратность. Из обломков некогда рухнувшего мира он пытался строить новый, не учитывая, что кирпичи-то – те же.
Первое время он меня вообще не трогал. Не был ко мне ни дружелюбным, ни агрессивным. Просто не обращал внимания. Не говорил со мной. Иногда я ловил его взгляды. Он смотрел заинтересованно. Что-то взвешивал, решал. Обдумывал, что со мной сделает? Методы? Подходы? Кто знает... Во всем, что его касается, память странно меня обманывает. Как будто после его исчезновения какие-то файлы стерлись, а затем начали восстанавливаться, но нечетко – с царапинами, пылью и глюками. Я долго старался извлечь из памяти что-то туманное, что-то розовое, что-то из ванной, но не мог, слишком много пара и мыльной пены.
А может, я все придумал позже, доточил, приставил, завесил, чтобы не мучиться дальше. Не знаю. Если на том свете Бог спросит меня, я так и скажу: "Я не знаю. Я не уверен..."
Но кое о чем я могу сказать точно: это было.
Я выиграл школьный конкурс по английскому языку.
Little mouse, little mouse,
Where is your house?
Little cat, little cat,
I have no a flat.
Мне дали грамоту и набор поплавков для рыбалки. Красивых, красных с белым. Домой я шел, пребывая в воображаемом. Я, директор мира, наградил только что школьника. Говорил ему что-то теплое, покровительственное. Все смотрели на меня с восхищением. У порога, конечно, я переключился.
Мать сидела в гостиной. Уже через месяц я буду хорошо узнавать эти угрожающие признаки – ее тотальное молчание, запах алкоголя в прихожей, небрежно брошенная обувь, пустой холодильник.
В тот вечер это было впервые.
Он уговаривал мать бросить все и ехать на заработки – то ли в Польшу, то ли в Чехию. У него там знакомые. Все устроят. Мать не соглашалась – будто бы из-за меня. Он открыл бар и опорожнил какую-то бутылку. Мать сидела в кресле, поджав ноги. А потом пришел я со своими поплавками.
– …я с ним поговорю!
– Толя, не надо… я…
– Я просто поговорю!
Она не осмелилась ему возразить вторично. Собственно, меня удивило, что она возразила вообще. Тогда она уже истаяла от любви к нему, к его телу, к запаху его лосьона, он пронзил ее всю.
Он открыл дверь и стал напротив меня, широко расставив ноги. Я сидел на диване и машинально крутил в руках глупые поплавки.
– Ты думаешь, это что-нибудь значит?! – спросил он с едким сарказмом.
Я посмотрел на него. Я не понимал...
– Ну, этот конкурс сраный! Поплавки! Грамота!
Я продолжал водить пальцем по красной пластмассе.
Он выхватил сверток у меня из рук, швырнул на пол, повернулся к двери и закрыл ее. Мать в гостиной даже не пошевелилась.
– Ну че ты такая размазня? Ну че я тебя раскусить не могу? А?! Что ты молчишь?! Ты в глаза мне можешь смотреть? Что ты смотришь в сторону? Смотри мне в глаза! Б..., в глаза мне!
Я даже повернул голову, но поднять на него взгляда не смог. Смотрел на серую футболку, на живот, ходивший ходуном под ней, на мокрые пятна под мышками.
Он схватил меня за подбородок и больно сжал.
– Ну че ты прячешь морду свою?! Отличник, да?!
Я отрицательно покачал головой – не отличник, хотя...
– С-сука... Ну что ты здесь сидишь, глазками хлопаешь?! Что ты жить мне не даешь, ну?! Ну чего она, – он ткнул пальцем в сторону гостиной, – не может со мной поехать в нормальную страну, чтоб заработать, чтоб жить, б...?!
Он наклонился ко мне так низко, что я чуть не захлебнулся алкогольными испарениями. Лицом к лицу. В упор.
– Я из-за тебя должен сидеть в этом говне?! Ты кто вообще такой?! Ты кто, сука, такой, чтоб портить мне жизнь?! Сопляк! Встать!
Я вскочил с места.
– Присел!
Я не понимал, чего он хочет. То есть я понимал, что значит "Присел!", но здесь, сейчас... Он хочет сделать из меня мышку, мышку без дома. Из стишка на конкурсе. И сделает. Вот прямо сейчас.
– Присел!
Я сидел на корточках, вытянув руки.
– Встал! Присел! Встал! Завтра на футбол пойдешь! На бокс! Присел! А потом в суворовское училище! Встал! Понял?!
Я кивнул, сидя на корточках с протянутыми вперед руками.
– Спать!
С того вечера все пошло совсем по-другому. У меня больше не было своей комнаты. Он врывался, когда хотел. Я должен был слушать. Мать не мешала. О том, что я сопля. О том, что у меня нет цели. О том, что я еще не выбрал профессии. Не занимаюсь спортом. Не следую четко указаниям родителей – это он уже так начал обобщать, на себя распространять. Не проявляю инициативы. Ничего не умею и не хочу. Иногда он, как и в первый вечер, бросался ко мне, хватал за подбородок, тряс, заставлял смотреть в глаза. Угрожал, что если я не возьму себя в руки, не займусь своей жизнью, не стану веселым и сильным парнем, он меня накажет по-настоящему. Я догадывался, о чем идет речь, но не верил. Надеялся, что до этого не дойдет. Хотя, конечно, я знал. Директор мира, например, ничуть не сомневался, что все так и будет. Он не сидел сложа руки. Он тоже строил планы.
Осенью собирали рябину. Он хотел сдавать ее куда-то. Мы ехали с ним на мотоцикле на окраину.
Все началось плохо – так же должно было и закончиться. Мотоцикл заглох. Он просил меня что-то подержать, что-то дернуть, потом толкнуть. Я все делал невпопад. Дома меня ждал Гоголь, а я должен был смотреть на мешки под глазами, нюхать отвратительный пот, прикасаться к его руке.
– Да ну что ты, б..., такой слабак?! Ну, как баба!
Ближайшие деревья уже оборвали, и мы двинулись еще дальше. Его раздражало все – ветер, мои грязные кроссовки. То, что мы сожгли много бензина. Непрочные веревки. Я сидел на дереве и подавал ему гроздь за гроздью. Подавал неправильно. Не с той стороны. Не той рукой. Много ягод рассыпалось.
Еле-еле набрали мешок. Тут все и случилось. Он, вместо того, чтобы водрузить мешок в коляску, зачем-то поставил его на землю. Носил ведра с рябиной и высыпал. Потом завязал веревкой и велел мне помочь поставить в коляску. Темнело. Ветер играл брезентом. Веревка оторвалась. Рябина высыпалась. Половина на трассу. Половина на обочину. Он схватил мешок и наотмашь ударил меня по спине. Закурил. Бросил мешок в коляску.
– Дома готовься!
Я, конечно, догадался. Я стал ждать. Мать никогда не медлила. Огреет чем-нибудь несколько раз, пока злость не выдохнет, и все. А он только сосредоточенно смотрел на меня сузившимися глазами и поджимал губы. Как ни в чем ни бывало просил помочь завести мотоцикл. Давал мне почувствовать, что такое ожидание отложенного момента.
Дома он не говорил ни со мной, ни с матерью, словно пытался не растерять сосредоточенности. Я сам себе нагрел ужин. Ничего не хотелось. Мать сидела в гостиной. Когда я уже почти успокоился и подумал, что, наверное, ничего не будет, он вошел со сложенным вдвое ремнем. Я сидел, прижав к животу подушку.
– Положи ее...
Я повиновался. Он стоял. Держал паузу. Он умел держать паузы. Он умел стоять, почти не двигаясь, нависать.
– Спусти штаны.
Кровь ударила меня и приковала к полу. Хотелось так и замереть. Чтобы эта секунда просто зависла и висела. И дальше пускай уже хоть и ничего не будет, хватит.
– Спусти штаны, – повторил он внятно, тихо. Демонстрируя долготерпение.
Директор мира смотрел сокрушенно и озадаченно. Смотрел сочувственно и осуждающе. Смотрел грозно и повелительно. Откуда-то из угла. Откуда-то слева от балконной двери. Хороший угол обозрения. Глядя, как восьмиклассник Андрей тянет вниз синие спортивки, он уже мысленно чинил суд и расправу. Правда, откладывал ее не завтра. Отложенное преступление – отложенная расправа. Он обещал Андрею четвертовать, колесовать, жечь, пронзать и срывать кожу с отчима. Вешать и быть током. Но только не здесь. Не сейчас. Не теперь. Не сразу.
– Трусы.
От этого нарочито спокойного, подчеркнуто спокойного тона кто угодно негодовал бы! Но только не директор мира. Он уже знал, что сделает. Поэтому смотрел, точнее – взирал, почти равнодушно. Покровительственно. Только ему одному был ведом весь покой и известны все истины. Разве его могла покоробить мелочь вроде этой? Кары, кары, тяжкие кары уже ждали, уже сидели на карнизах штор, нахохлившиеся, с красными глазами. Что ему этот мальчик, которому только что велели подкатить повыше футболку. Настанет завтра – и в нем будет все. Палач с топором. Белый мешок на голове. Слипшиеся от пота волоски на грязных босых пальцах ног. Мольбы. Непреклонность. Охо-хо, я же предупреждал тебя, я же говорил… какой ты глупец… Готическая виселица, взрезающая небо. Слезы с соплями. Ползание на коленях. Хватание за доски помоста. Охо-хо, я же предупреждал тебя, мерзавец…
– Я предупреждал тебя?
Андрей кивнул.
– Куда девал деньги бабушкины? Руки не опускай…
– Купил… Проел…
– Это твои?
– Мне дала бабушка.
– Это деньги семьи.
– Но она мне дала… три рубля…
– Это деньги семьи. Семьи. Семьи.
А дальше – молча. Вверх, к углу балконной двери улетали только хлопки и порой сосредоточенное сопение. Сверху вниз доносились тяжелые вздохи. Охо-хо… Паузы прекратились. Стежки стали частыми и плотными. Сверху видели, как восьмиклассник пытается убедить себя, что стоять среди комнаты с трусами на коленях – это гораздо хуже, чем боль. Но боль от стежка к стежку становилась навязчивей, выходила на первый план, существовала в настоящем, прошлом и недалеком будущем одновременно. Накладывалась и перекрещивалась. Тысячу раз входила в одну и ту же реку. Узнавала собственные следы.
– Не пищи, стой ровно.
Директор мира забыл о времени. Даже забыл о себе. Его гнев затопил комнату. Кривоногий с ремнем покрылся холодным потом. Мальчик, придерживающий футболку на животе, затрясся крупной дрожью. Сверху видели, что это не мелкий пустяковый озноб, а почти великое дрожание святого Витта.
– На первый раз хватит с тебя, – произнес он так же спокойно и со значением положил ремень на кровать, прямо передо мной.
Я стоял, не двигаясь, и пытался понять, почему я трясусь.
– Что у тебя с руками?! Не держи майку! Отпускай. Отпусти, я сказал, все! Все. Успокаивайся. Покажи руки.
Он обошел меня и взял за руки. Я посмотрел на них – и по спине побежали еще и муравьи: руки были белые, как у мертвеца, и скрюченные.
– Андрей, разогни пальцы. Разгибай. Вот так. И этот. Вот так. Пошевели. Ну, все шевелится. Все, успокойся. Все. Ты заслужил. Ты знаешь.
– Чем?
– Все. Одевайся.
Он плюнул на ковер и вышел.
Осторожно, как змею, я взял с дивана ремень, перенес на стол, упал животом на кровать и меня сразу охватили глухие горячие пульсы.
Утром меня никто не разбудил в школу.
Я кое-как надел штаны и пошел. Лег на мостик, наклонился к мутной осенней воде и долго пил, пускал пузыри, нюхал затхлую реку. Лежать там было легко, перегибаться – и того легче. Я был сломанной мачтой, указкой, древком детского флажка, карандашом.
А когда я дошел до горы, до прелого запаха кустарников, я наконец увидел его. Он сливался с листьями и сумерками. Он ведь такой, как ему хочется. Может плавать в бассейне. Белозубо улыбаться. Носить одежду из каталога «Отто». Когда ему хочется, он ест торты и покровительствует восьмиклассникам. Смотря по обстоятельствам. А иногда он вырастает. В самый пустой осенний вечер октября. Вырастает выше горы и висит там, струясь. И неясно, что у него в руке – то ли меч карающий, то ли посох повелевающий, то ли масличный лист умиротворяющий. Не директор мира, не владелец особняков, а просто чужеземный архангел, переливающийся нездешним блеском.
Он все знает и всех любит.
– Садись в эту лодку, мальчик. Плыви.
– Вот почему, скажи мне, – говорит мальчик, налегая на весла, – я всегда возвращаюсь к тебе ползком, с синяками и сорванными ногтями? Ведь так и есть, правда?
– Правда. Так и есть, – отвечает он, уже едва различимый в сумерках.
– Но что лучше – носить или бросить? Выковырять или загнать глубже? Наказать или простить?
– Охо-хо… Простить… простить… я прощаю, – вторит он трубно, а его черные крылья мерцают, оставляя густой влажный след.
Я плыву прямо на него. Боковым зрением вижу, что в моей комнате висят уже другие шторы, горит другая лампа. А по трассе едут ночные машины. Иногда свет фар проходит сквозь его усталость и бесплотность, ничуть не преломляясь.
Обсудить на Форуме