«Ох, барин, барин… нечто же я хотел? Вы ж у меня сызмальства самый что ни на есть баженый… а, Дмитрий Платоныч? Ну-ну, буде… Вам осьмнадцать уже минуло на Сорок Святых, а вы ровно тебе мальчишка… Ну оно-те не мудрено… зад я вам нагрел малость… А куда мне было деться, холопу? С моим званием рази слово поперек класть?.. Меня кто слушат? Меня един Бог слушат, да и то невпопад будто…»
Старый конюх барской усадьбы Потап сидит на охапке сена подле длинной деревянной лавки и все бормочет, бормочет. На его плечи наброшен зипун. Большая осенняя луна стоит в высоком окошке, серебрит конюху бороду, ложится на полотняную рубаху. На лавке лежит ничком молодой барин Дмитрий Платонович Бронников, воспитанник кадетского корпуса. Из одежды на нем только белая батистовая сорочка да камлотовый жилет. Ниже пояса он наг. Лунный свет равнодушен – он одинаково монотонно ложится на каштановые кудри Дмитрия Платоновича, на скомканный воротничок сорочки, на приоткрытые в обиде губы, на высохшие слезы. Не смущают его мерных лучей ни полосы содранной кожи, ни редкие струйки крови, разлаписто растекшиеся и замершие на березовой лавке. Луна испокон веков ходит, где хочет, светит, где вздумается. Ей ни по чем людские слезы…
«Ну вы, сударь мой, энтот раз лишку хватили! Хватили-хватили… чур меня… Все вам не сидится – то девок дворовых портите… Аксинька вон пузата, как колокол… ну оно и бесперечь… по бабскому-то делу всяк ходит. Оно, конечно… да и в годах ваших… в башке горит, в штанах дымит… знамо дело… все мы в свой час скакали… То сторожа баштанного курковкой пужать… А нечто забыли, Дмитрий Платонович? А третьего года? А? То-то! Тогда и Лексея Демьяновича Апухтиных взгрели, барин рассерчал. Да не в конюшне, а в людской… голоштанного… Мне конюх, Архип, сказывал… На колени, г-рит, перед отцом – бух! Папенька, это, г-рит, стыд... Умолял, чтоб не в людской токмо… А барин Демьян Порфирьич ему: и слышать не хочу, экий ты подлец! В людскую, г-рит, и чтабы все, как я велю!.. Натерпелся, бедный. А вас барыня Татьяна-свет Митрофанна поругала токмо... Ну а этот случа́й, скажу я вам, не бабий. Тут вам не в зады хихикать — пять сотен как с ветра унесло! Быдто с пола подмело! Мне б на таких деньжищах и умирать боязно бы… а не дай Бог помять!.. А вы их что твой орех щелкнули! Расхлебянили мошну – и махом, и нету! Рази так гоже?..»
Молодой барин Дмитрий Платонович Бронников морщится, трясет кудрями, будто со сна, поворачивает голову к конюху Потапу, пристально и тяжело смотрит на него. Потом Бронников то ли вздыхает, то ли чуть слышно стонет, то ли он, то ли нет, не разобрать. Но Потап слышит, Потап разбирает.
«Ну-ну… барин… не шебуршитеся, как вошь на гребешке… смирно полежите… оно и отпустит… оно сляжется… ну а там-де поспите на боку какую неделю, смотри – и забудете… Да не глядите-то так на меня… быдто я вас на плаху свел, а сам под образами стою… Я не мог ничё… вы ж барыне Татьяне-свет Митрофанне сами призналися… с утрева, как воротилися… оно бы ежели б вы обмозговали да… не с налёту, можа… а так она со вчера гневалася… Митрунькин лес-то продать пришлося… она ввечеру и девок бранила… Глашку за волосья оттаскала… а вы ей спозарану… ну она и… пороть вас чтобы… и ведут вас… лица на вас нет… а приказчик этот, Гаврила Сидорыч, за рукав вас ишшо хватат, гнида, ишь! Ежли б он тут стоймя не стоял бы, рази я бы не выворотился… ох вы ж Боженькин терпелец… дитя ишшо… а чтоб мне эта лавка гробом обернулася…»
Ледяной свет луны мягко падает на стариковскую руку. Рука дрожит и убирает мокрую прядь волос со лба барина Дмитрия Платоновича Бронникова. То ли от грубой этой ласки, то ли от обиды, а может и от бесконечной осенней ночи Дмитрий Платонович Бронников едва вздрагивает, закусывает губы. Глаза его увлажняются и смотрят прямо, и видят то, что можно узреть только с боли, с любви, с шаткого причала юности…
«Че вы шепчете, Дмитрий Платоныч?.. По спине-то? Ай-я-яй… Да рази по спине барина – это по чину?.. Ан нет!.. Вы, поди, не арестант и не рекрут, чтабы… Где такое видано? Сроду такого не слыхивал... Не-е-е… Такого никто бы и в жисть не спроворил – барина да по хребтине… Че г-рите?.. Штаны зачем сымали… То-то же… Гнида эта… Гаврила Сидорыч, приказчик. Зашел, вас мне – нать! И, г-рит, пусть штаны ему спустют… исподнее тож… Татьяна-свет Митрофанна непременно велела, чтабы без штанов-то… Ну а мне куды?!.. Кабы он ушел, я бы… Дмитрий Платоныч, да я бы рази… Да пусть у мя могила без креста будет, коли вру!.. А так он стал да стоит, да в очки свои слюни пускает… Я то всех разогнал… Один Евсей остался… Савелия – долой! Корнейку – тож тудыть! Марья рябая услыхала да в ясли спряталася – ее тоже за косу и вон! Неча зенками своими тута… А его-то куды я? Власти моей нет на его!.. Ну вы, слава Богу, сами все с себя… я токма сбочил с приметом да и вон тама приладил, под тубаретом… Вы и легли сами… Евсей ножки вам держал. Если б не Евсей, то… уже б вы, барин, в горячке лежали…»
Лицо молодого барина Дмитрия Платоновича Бронникова словно что-то озаряет изнутри. Будто луна опустила свои хрустальные девственные персты на чело ему, расправила упрямые горестные складки, охладила глаза и губы. Лежит Дмитрий Платонович Бронников и смотрит на конюха Потапа светло, как сквозь тонкую белую бересту…
«Ох… горюшко вы мое… чай улыбнулися? Ой Господи, ой Богородица святая неусыпная матушка… слава те… а, барин? Я ж вас… вы и сами-то знаете… как родного… как вы мя за волосы таскали… маленький… хвать – и ташшите! Глазенки озорные… как у Васеньки мого… Царствие ему Небесное… Послала ваша матушка барыня Татьяна-свет Митрофанна Васеньку мого… за мужиком пахать… ну не всурьез, а для учебы тока… а оно все равно – надорвалося у него внутрях да и сдуло… Так вы и не знаете… Вас ишшо тогда на свете-то не было. Похоронили мы Васятку… А Евдошку мою барыня на лакея сменяла… она на кухнях умела все спроворить, как нужно… и изжарит… и упарит… Да не робейте, милай вы мой… Моя жисть-то ужо вниз да вниз, к погосту все норовит… А вы ишшо пофордыбачите… как вы маленький были, а?.. любили, чтоб я вас на закукорках таскал… Иго-го! – кричите. Такое дитё были… Так славно было вас тетешкать… Наскачетесь, а вдругорь снова проситеся… хо-хо…»
Молодой барин Дмитрий Платонович Бронников плачет. Конюх Потап тянется черными своими лапищами и неумело утирает барину слезы, то ли кряхтя, то ли кашляя, то ли давясь липким и тягучим комком в горле. Осенняя луна легко поднимает вверх кисейную руку, останавливая ветры, скрипы и собачьи песни, и стоит у высокого окошка, бледная и отрешенная.
«Ты качайся, колыбель,
Пока в доме тёплый хмель…
Будет вам, Дмитрий Платоныч, богом прошу… мне ваши слезки – ажно жить стыдно… ниче… оно уж… как водится… все живут, скоко отмерено… оно, должно быть, завод такой… не нам об том… одна рука грозу ведет – друга отводит… оно, видно, испокон… вот вам Евсей-то и отвел… а вы думали?! Он вас то от Гаврилы Сидорыча загородил… а как же!.. Нам всякие хитрости ведомы… Хе… Мы век живем… Дак вот когда уж вы стали дюже рыпаться да дрызгаться, да задом шустрить, да глотку надсаживать… оно и не мудрено… кровь-то уже… ой Боже, да чтоб мне кусок хлеба колом в пузе стал, что я так вас… Так вот… Когда вы уже глазки вытаращили и ровно ничего не разумели… Евсей руками стал вас закрывать… от розги-то… Приказчик не видит, токмо слышит – все ему чин по чину… Хлесь да хлесь!.. знай себе счет ведет… скоко матушка ваша Татьяна-свет Митрофанна велела… а куда оно хлещет, ему-то и невдомек!.. Евсей губу закусил, зенки вытаращил и сидит, быдто истукан какой. Ему-то не впервой. Он к энтому делу привычный… А то я и свою руку клал, чтоб Евсей отдохнул… А как же… Слеповран знай блеет: тринцать шест, тринцать сем… А я руку вам на… на пятачки… да и хлещу от души… Вон хоть и поглядите… Да не робейте… Мне-то оно ужо не достает… не пронимат меня… Все, что надо, видно, принял уж…»
Лежит на лавке ничком молодой барин Дмитрий Платонович Бронников, восемнадцати лет от роду, сверху в рубашке батистовой, в жилете, а снизу как есть исполосованный, нагой, нагой и объятый то ли теплом, то ли холодом. Лежит, вытянувшись, и сам не ведает, жестокость и обида сердце ему тяжелят или шевелится в нем вечная людская доброта. И луна, высокая, осенняя, этого не ведает. Уцепившись пальцами в окошко, глядит она в конюшню, глядит и глядит. И время никуда не течет. Остановилось.
«Вот и хорошо, Дмитрий Платоныч… вот и полежите… я вам вот маслицем смажу чуток… У меня припасено… вы не робейте-то… а то как останется? А!? Как вы пойдете по бабскому-то делу полосатай?! То-то же! Оно мягкое… Лучше всяко, чем живьем гореть. Но-но, не егозитеся… тихо… тихохонько… Недельку отлежитеся – и жопа будет хоть под венец, хоть на показ, хоть на царский парад с барабаном… вы маменьку-то… барыню-то Татьяну-свет Митрофанну не гневите уж… она в сердцах страшна… во-о-от… не-не-не! До утра тута будете! Смирком полежите… я вас укрою зипуном-то… А с утречка… вот так… лежи, дитя божье… пусть анделы небесные тебя охранят… и Васенька мой тама… а нам грешным… и ныне… и присно… и вовеки веков…»
Веки молодого барина Дмитрия Платоновича Бронникова смыкаются. Теплая истома окутывает его с ног до головы. И грезится ему в полусне то ли речка с лазурными майскими волнами, то ли полная бонбоньерка красивых розовых сладостей в гостиной, то ли барышня Антонина Алексеевна Овсянникова, вся в бархате, под белым ажурным зонтиком.
Конюх Потап со вздохом крестит спящего барина и выходит, как был, в полотняной сорочке да заплатанных штанах на скотный двор. Садится подле двери, скручивает цигарку, затягивается, дымит и смотрит прямо перед собой, не мигая. Осенняя луна, очнувшись от пресветлой своей истомы, отрывает пальцы от окна и садится рядом, подобрав под себя бесчувственные зеленоватые ноги. Так они и сидят, не внимая ни осеннему холоду, ни постылой бренности мира. Они знают, что день, который вот-вот наступит, это только шелковая девичья косынка, на единый миг сброшенная на черную плащаницу ночи. Только ночь истинна. Только ночь. Ночь. Ночь. Ночь.
Ночь
Ночь
Можжевеловый куст, можжевеловый куст... Остывающий лепет изменчивых уст...
Re: Ночь
Здорово, спасибо!
Прям к сердцу приложила после "Аспиранта", фух... Подорожник, блин)))
И конюх вспомнился, с которым на Алтае в конном туре неделю по предгорьям путешествовали. Классный дядька, душевный, и говор похожий был.
Прям к сердцу приложила после "Аспиранта", фух... Подорожник, блин)))
И конюх вспомнился, с которым на Алтае в конном туре неделю по предгорьям путешествовали. Классный дядька, душевный, и говор похожий был.
Re: Ночь
Здесь я и хотел продвинуть, так ск-ть, высокие идеи гуманизма)
вот это было сложнее всего - выработать речь. писал часов 5, наверное, несчастных 3 страницы...
Спасибо)
Можжевеловый куст, можжевеловый куст... Остывающий лепет изменчивых уст...
Re: Ночь
После Ковальского у меня что-то вроде аллергии на стилизации. Здесь вроде бы довольно складно написано, а вот не верится совсем в чувства героев, сугубо литературная игра. "Плачъ старого конюха Потапа над посеченным за мотовство барчукомъ" 