Страдания юного Итана

[Лоллобриджида]

В казарме спертый, затхлый воздух. Запах пота, табака, сырой древесины, пропитанной людскими испарениями. Внутри темно, но Итану не нужно видеть, чтобы знать: вокруг лишь пустые равнодушные взгляды. Никто не сочувствовал. Никто не говорил ни слова.
Он сидел на жёсткой лавке, сгорбившись, вцепившись пальцами в колени так, что ногти впивались в кожу. Его мутило. То ли от похмелья, то ли от страха. Виски колотились от вчерашнего пойла, желудок сжался в твёрдый ком. Но хуже всего было то, что внутри него застрял холод. Липкий, неотступный.
Через час. Двадцать ударов.
Он знал, как это бывает. Видел. Слышал. Эти жгучие хлёсткие удары мигом рассекают кожу, наказуемый потеет, всхлипывает, если не в силах выдержать. Шёлковые ленты крови стекают вниз. Рваная плоть. Рваная плоть. И теперь это его участь. Шкура. Шкура.
Когда других пороли, Итан стоял смирно и смотрел. Он видел, как солдаты корчились, как потом деревянными негнущимися руками натягивали одежду, как кровь проступала сквозь нее, как каждое движение, каждый шаг отдавался в теле чистейшим ужасом. Теперь его очередь.
Грудь сдавило, он сглотнул, но в горле всё равно стоял сухой комок.
В голове смутно бродило воспоминание – пьяный смех, тяжёлые шаги, тошнотворный запах пива, которым, казалось, он пропитался насквозь, скабрезные шутки, звон разбитого стекла. А потом кто-то резко схватил его за плечо. Сержант. Лицо серое, каменное, холодные глаза. Крик. Толчок. Земля под ногами, вкус грязи на губах. Дальше он не помнил.
Он попытался дышать ровнее, но это было бесполезно. Грудь разрывалась, руки дрожали. Хотелось встать и бежать. Куда?
За дверью раздались шаги. Время вышло.
Он поднялся. Колени подогнулись, но он устоял. В глазах темнело, мир сжимался вокруг него, превращаясь в одно слово:
Плац
Итан шагнул за порог казармы, и холодный весенний воздух ударил ему в лицо. Был апрель – месяц свежей травы, влажной земли, распускающихся почек, но он ничего этого не замечал. В ушах гудело, голова кружилась, в груди булькало.
Его вели через лагерь, и утренние тени от палаток и деревянных бараков ложились длинными полосами на влажную от ночной росы землю. Далеко, за линией строя, тянулись деревья, ветер шевелил их листву, но это было где-то там. Там, куда ему нельзя. Он чувствовал только одно – противное дрожание сердца, тошноту и липкую лихорадочную слабость.
Рядом шагал старший солдат, крепкий, грубый, как чурбан. Кто-то из проходящих мимо бросал косой взгляд, кто-то отворачивался, но большинство не обращали никакого внимания. Такое здесь происходило часто. Ведут –– и ведут.
— Держись, мальчишка, – ехидно зашептали за спиной. – Тебя ведь не по спине. Хе-хе-хе. Капитан так сказал: чтоб напиваться не повадно было сопляку! Хе-хе-хе!
Итан споткнулся. Он не сразу осознал сказанное, но когда смысл дошёл до него, внутри что-то обрушилось. По спине ещё можно было терпеть. Наверное. Да, больно, да, кровь. Наверное. А так – нет.
Ему становилось не по себе, если кто-то случайно видел его полураздетым. Теперь же его вынудят… заставят…
Ноги заплетались. Итан шёл, но казалось, что с каждой секундой он теряет силу, будто брел сквозь трясину.
Он перевёл взгляд на старшего солдата, который вёл его, и хрипло, еле слышно пробормотал:
— Может… может, всё же по спине?..
Солдат скривился в усмешке.
— Заткнись, салага. Уж где велели, там и получишь.
От этих слов Итану стало еще холоднее.
Плац уже был виден. Доски помоста, пыльная земля, караульные с равнодушными лицами. Место наказания. Шкура. Шкура. Не спина.
Он не чувствовал ног. Не чувствовал рук. Только ледяной цепенящий страх.
Итан был... был слишком хрупок. Он сам стыдился этого, но куда денешься от своей природы? Слишком утончён, слишком хрупок, слишком изыскан. И оказался среди грубых обветренных мужчин, которые ели грязными руками, плевали в пыль и хохотали над примитивными шутками.
Серебристые глаза, в которых отражалось холодное утро, всегда таили тревогу. Высокие скулы, мягкая линия губ, тонкий и прямой нос, будто высеченный из мрамора. Светло-русые волосы – сейчас всклокоченные, спутанные – обычно падали аккуратными прядями на лоб. Даже несмотря на усталость и страх, в его лице было что-то болезненно-чуждое этому месту, словно его ошибочно забросили в солдатский лагерь из картины какого-то искусного художника.
Итан не был деревенским парнем, выращенным на тяжёлом труде и грубых шутках. Его семья когда-то жила хорошо – отец был врачом, мать происходила из хорошего рода. В детстве у него были книги, учителя. Но времена менялись. Деньги уходили. Долги росли. И однажды он понял: у него нет другого выбора: армия или голод.
А вчера он напился потому, что заслужил первое послабление за долгие месяцы. Они с новобранцами получили лишний час отдыха, вышли в город, а там всё пошло по наклонной. Сначала пара кружек. Потом ещё. Потом – смех, крики, песни. Кто-то предложил спор. Кто-то бросил вызов. Итан не узнавал себя. Он стал смелым, раскованным, дерзким. Хохотал, когда кто-то швырнул кружку об пол, кричал что-то пьяным голосом, а потом…
Потом был сержант. Грубая хватка за шиворот. Толчок. Грязь. Ледяной голос.
А теперь вот – плац. Пыльная земля. Караульные. Помост.
Плац.
Итан остановился перед деревянным помостом, сердце колотилось где-то в горле. Земля под ногами казалась зыбкой, как трясина, и только ледяной, непроглядный ужас сковывал и держал его на ногах. Вокруг – люди. Солдаты, офицеры, старослужащие, зеваки. Они стояли полукругом, вяло переговариваясь, переминаясь с ноги на ногу, улыбаясь уголками губ.
А наверху, на помосте, стоял он. Капитан. Молодой, лет двадцати восьми, но с таким лицом, будто его загнали в эту жизнь насильно и уже ничто не могло его оттуда вытащить. Высокий, сухощавый, с жёсткими скулами, тёмными волосами и такими же тёмными, практически непроглядными глазами. Капитан Оуэн Рид.
Когда-то у него была жена. Красивая, говорят. Но её унесла лихорадка, и с тех пор капитан будто покрылся железным струпом.
— Вперёд, салага! – грубо толкнул Итана локтем в спину солдат, сопровождавший его.
Он сделал шаг, споткнулся, но успел удержаться.
Капитан посмотрел на него сверху вниз, как смотрят на что-то ничтожное, бесполезное, стоящее не больше, чем грязь на сапогах.
— Рядовой Грей, – произнёс он сухо. Голос его, казалось, устал от самого себя. – Я слышал, ты решил, что дисциплина тебя не касается. Что ты можешь шляться по трактирам, как какая-то грязная уличная шваль.
Итан сглотнул, горло было сухим, как высохший песок.
— Простите, капитан…
— Заткнись.
Итан задрожал, страх накатывал на него волной, глушил разум, выжигал все мысли.
— Капитан… Христом богом прошу… Не…
Кто-то в толпе хмыкнул.
— Ну, салага и впрямь влип.
— Да он же бледный, как привидение. Сейчас рухнет.
— Только не раньше, чем его задница заполыхает.
Хохот. Тихий, сдержанный, но слышимый.
Итан не мог больше. Его плечи тряслись, ноги подгибались, руки дрожали так сильно, что он не мог их контролировать.
— Капитан… Лучше сразу меня убейте…
Гнев вспыхнул в глазах Рида, как искры, попавшие в сухую солому.
— Я сказал – заткнись!
Итан задохнулся от резкого окрика.
Капитан выдохнул, повернулся к солдату, державшему в руках сложенные розги. Взял их, проверил пальцами гибкие прутья, кивнул.
— Приговор: двадцать ударов по голой заднице. Перед строем. Без поблажек.
Вокруг вновь зашептались. Кто-то криво улыбнулся.
Итан почувствовал, как его разрывает изнутри. Грудь сдавило, кровь ударила в виски. Всё вокруг поплыло, земля под ногами закачалась.
Он понял, что это не сон. Это реальность. Это его судьба.
— Раздеться! – Голос капитана был холодным, как нож, касающийся кожи.
Итан застыл. Руки дрожали. Он не мог. Он не мог.
Капитан смотрел на него холодно, оценивающе, с лёгким оттенком брезгливости. В глазах его читалось раздражение, но голос оставался ровным, отточенным, словно острие лезвия.
— Я сказал: раздеться.
Итан стоял, не двигаясь. Внутри всё горело, сжималось, будто кто-то скрутил его внутренности в тугой узел. Он снова попытался говорить, но слова выходили рваными, ломаными, как если бы он глотал раскалённые камни.
— К-ка-пи-тан… Я… я не… не могу…
Рид не моргнул.
— Я сказал – раздеться.
Толпа гудела, переговаривалась, переминалась с ноги на ногу. Кто-то тихо фыркнул, кто-то наклонился ближе к соседу и что-то зашептал, покачивая головой.
Итан не мог двигаться.
Рид вздохнул, его лицо дёрнулось в раздражённой гримасе.
— Третий раз повторяю, салага: снимай штаны и шагай к помосту.
В этот момент Итан понял – просить бесполезно. Никто не вмешается. Никто не скажет: «Довольно». Никто не даст ему спуску. Это неизбежно.
Желудок сжался в тугой ком. Лицо побледнело. Серебристые глаза, полные ужаса, забегали по физиономиям окружающих, но везде он видел одно – равнодушие.
Сжал зубы. Неловкими движениями потянулся к ремню. Пальцы дрожали так сильно, что он не мог их контролировать. Железо пряжки было холодным, резало кожу. Дёрнул – пряжка не поддалась. Дёрнул снова, сильнее – острая кромка вонзилась в палец, рассекла кожу, и по его руке потекла тонкая алая полоска.
Толпа засмеялась. Не громко, но достаточно, чтобы он это услышал.
— Да он себя быстрее порежет, чем до розог дело дойдёт!
Итан сжал зубы, сердце колотилось в бешеном ритме. Он снова потянул штаны, но ремень сидел крепко. Проклятая пряжка. Проклятые пальцы. Проклятая слабость! Голова шла кругом. В горле стоял ком, разрывающий его изнутри. Он заикался, пытался что-то сказать, но голос не слушался.
— Я…я…я…
Ничего. Только хаос в голове, липкий ужас и тупая, животная беспомощность. Он схватился за штаны, пытаясь стянуть их так, не расстёгивая ремень, но они держались намертво.
Ничего. Ничего. Боже!
— Господи… – прошептал он так тихо, что едва сам услышал. – Забери меня. Прямо сейчас. Я не знаю, что делать…
Капитан усмехнулся.
— Мне надоел этот балаган.
Рид кивнул двум солдатам, стоящим рядом.
— Стяните с него штаны.
Итан не двигался. Не дергался. Не сопротивлялся.
Он стоял, глядя куда-то вдаль ошалелыми, стеклянными глазами. Лоб покрылся липкой испариной. Он даже не попытался прикрыться, когда жёсткие, натруженные руки солдат схватили его за ремень и резко рванули вниз.
Итан дышал рвано, как загнанный зверь. Воздух казался плотным, липким, он заходил в лёгкие с трудом, грудь сжималась, в висках стучало. Он ничего не чувствовал, кроме холода и ужаса.
Солдат резко дёрнул его за руку.
— Давай, салага. Время тянуть нечего.
Другой уже стаскивал с него сапоги – грубо, нетерпеливо, так, словно он был не человеком, а куском мяса. Брюки, бельё – всё полетело на землю.
Гулкий, низкий смех прокатился по строю.
— Вот так! Глянь-ка, кожа-то у него – словно у барышни! – жирно ухмыльнулся один из солдат, глазами оценивая чистую тонкую кожу, слишком белую, слишком мягкую для жизни среди таких, как они.
Но второй, постарше, посуровел, нахмурился, шагнул ближе и тихо сказал, так, чтобы слышал только товарищ:
— Как бы беды не было... Двадцать для такого мальчишки – многовато… Хоть бы не слёг… Хоть бы не…
— Тащи его! – громко рявкнул капитан, не дав договорить.
Итан ничего не слышал. Ничего не понимал. Всё происходило словно не с ним.
Крепкие пальцы вцепились в плечи и потащили к помосту. Он не сопротивлялся. Не мог.
Доски были холодными, шероховатыми. Ему приказали опуститься на колени. Он повиновался.
— Вот так, – рыкнул один из солдат, под одобрительный кивок Оуэна. Связал его запястья спереди, крепко, надёжно, чтобы не дёргался, не извивался.
— Опусти голову, салага, – приказал второй.
Ему нагнули голову вниз, и он почувствовал, как рука задрала рубаху вверх, до самых лопаток, обнажая его хрупкую, худую спину.
Воздух был холодным, колючим. Мурашки побежали по телу.
Он сжался в комок, слился с этим моментом, с ощущением полной беспомощности, с осознанием, что ничего не изменить.
Он не знал, что его ждёт. Не знал, как это будет.
Капитан подошёл медленно, поглаживая в руках толстую ивовую розгу. Она была длинной, гибкой, с гладкой поверхностью, которая поддавалась его пальцам, словно обещая чистый безупречный удар – как хорошая швейная машинка обещает идеально ровный шов.
Он встал за спиной Итана, чуть склонил голову набок, разглядывая свою мишень. Юноша стоял на коленях, связанный, согнутый, дрожащий. Его тонкая кожа уже покрылась мурашками холода и страха.
Капитан медленно опустил розгу, провёл ею поперёк напряжённых ягодиц, лёгким движением касаясь кожи, точно рассчитывая угол удара.
Итан дёрнулся, отстранился, пытаясь инстинктивно уйти от прикосновения, но его держали крепко, а верёвки на запястьях не дали уйти далеко.
— Стоять смирно, ублюдок! – грубо рявкнул капитан, его голос звенел от раздражения.
Толпа затихла.
Капитан нагнулся ближе к лицу Итана.
— Дёрнешься ещё раз – исполосую так, что месяц не сможешь сидеть.
Итан застыл. Он не мог больше ни дышать, ни думать.
Всё вокруг стало размытым, все звуки слились в гулкую пустоту. Только ожидание – натянутое, страшное, холодное, как лезвие ножа.
Зрители смотрели. Таращились. Кто-то – с любопытством. Кто-то – с сочувствием. Кто-то – вполне равнодушно: очередной день, очередное наказание, очередной несчастный.
Капитан поднял руку. Размахнулся. Розга взвизгнула в воздухе, рассекая пространство быстрым, точным движением.
Итан всхлипнул, задыхаясь от неожиданности. Он не был готов. Глаза широко распахнулись, рот приоткрылся, но звука не было – только судорожный, сдавленный вдох, словно воздух вырвали из его лёгких. Где-то глубоко внутри он шептал бессознательные, несвязные слова.
— П-пожал… я… не… нет… Боже…
Но никто не слушал.
Мгновенно вспыхнула алая полоса – чёткая, жгучая, она расползалась по белой коже, словно огонь.
Первый удар. Осталось девятнадцать.
Толпа зашевелилась.
Старослужащий в первом ряду посмотрел пристально, прищурился и вдруг выкрикнул сквозь строй:
— Расслабь булки, салага!
Итан дёрнулся. Голос пробил туман в его голове, но он не понимал, чего от него хотят.
— Я сказал, расслабь! – грубый насмешливый голос пробился сквозь общий шум. – Иначе тебя отсюда на досках вынесут!
Но он не мог. Тело сжалось в комок, каждая мышца натянулась, как тетива, каждая клетка ждала следующего удара, замерев в холодном ужасе.
Второй удар. Короткий, сдавленный всхлип.
Итан задохнулся, тело дёрнулось, но верёвки держали крепко.
— Б-больно… мама… не, не… я…
Третий удар.
— Нельзя… мне нельзя… не хочу…
Четвёртый.
— Боже… забери… забери меня…
Его трясло, губы дрожали, изо рта срывались какие-то бессмысленные слова, он не знал, что говорит.
Пятый удар.
Боль горела, пульсировала, разрывала его изнутри.
— Я… я не… пожалуйста…
Шестой.
— Это… это не я… нет…
Седьмой.
— Я больше не буду… мама…
Восьмой.
— Спаси… кто-нибудь…
Девятый.
— Холодно… жарко… темно…
Десятый.
Он уже почти не понимал, что с ним происходит.
Мир плыл перед глазами, боль уже не была чем-то отдельным – она стала всем, наполнила его до краёв, оставив только пустые, бессвязные слова, вырывающиеся из пересохшего горла.
Но это было только половина.
Розга вновь взвыла в воздухе и хлёстко легла на уже истерзанную кожу. На этот раз кровь хлынула вниз, теплыми ручьями стекая по бедрам, оставляя тёмные пятна на траве под помостом.
Итан закричал.
Не слово. Не стон. Не мольбу. Просто вопль – глухой, хриплый, сорванный, полный боли и отчаяния. Стон животного, которое поняло, что не вырвется, не спасется.
Одиннадцатый.
Он дёргался, пытался оттолкнуться коленями, повернуться, но его крепко держали.
— Потерпи, парень, уже немного… – тихо, почти с жалостью, прошептал один из солдат, держащий его голову.
Но Итан не слышал.
Двенадцатый.
— А-а-а! Пусти! Пустите! Я не могу!
Его тело застыло в истерике, рванулось вперёд, пытаясь выдёрнуть руки, бежать, уйти, исчезнуть, но верёвки не дали.
Тринадцатый.
— Я… я… не хочу! Отпустите!
Его трясло, он выгибался, дёргал руками, но голову крепко удерживали, не давая удариться о помост.
Четырнадцатый.
В толпе кто-то сдвинулся, кто-то отшатнулся. Один из солдат, стоявших ближе, резко вдохнул, будто увидев то, чего никогда не видел раньше.
Волосы Итана – светлые, влажные от пота – встали дыбом, сделались жёсткими, как проволока.
Пятнадцатый.
— Капитан… – выдохнул солдат, видя что парень уже на грани. – Может, хватит?..
Но капитан не слушал.
Шестнадцатый.
Итан брызгал слюной, хрипел, его глаза были сумасшедшими, пустыми, наполненными чистейшим первозданным ужасом.
Семнадцатый.
Восемнадцатый.
Тишина.
Итан затих. Его тело ослабло, руки безвольно свисли вниз, дыхание стало медленным.
И он наконец расслабился.
Девятнадцатый.
Розга со свистом разорвала воздух и впилась в измученное тело.
Это был не просто удар. Это был прицельный, хищный, звериный хлёст, который разрывал плоть, словно острые когти.
Но он больше не чувствовал боли.
Двадцатый.
Боли не было. Была тишина. Густая, вязкая, как мёд. Всё вокруг стало тёплым, туманным, мягким. Перед глазами вспыхнуло красновато-розовое зарево – не кровь, не свет, а что-то совсем другое. Где-то вдалеке зазвучал голос матери. Звонко хохотнула младшая сестрёнка.
Он дома.
— Мама… я здесь… я пришёл… – прошептал, улыбаясь.
Кровь смешивалась с холодным потом, текла по ногам тёмными каплями вниз, оставляя алые пятна в пыли.
Капитан застыл, его грудь резко поднималась и опускалась.
Он смотрел на мальчишку, раздавленного, уничтоженного, превращённого в кровавый кусок мяса. На капли, падающие с кончиков порванной кожи. На зрителей, которые больше почему-то не ухмылялись.
Капитан молча сломал розгу о колено и, не сказав ни слова, резко развернулся и ушёл прочь.
Толпа стояла, глухая и безмолвная, пока один из солдат подошёл ближе, стягивая с плеч мундир.
— Прикройте…
Другой кивнул, оглядываясь. А третий, молодой, со сжатыми кулаками, смотрел вслед уходящему капитану.
— Ну ты, Оуэн… мразь… Попомнишь.

-------------------------------------------------------------------------------------------------------

Текст написан с помощью чата GPT и отредактирован. Текст написан так, как нравится мне. Я осознаю, что в технических моментах он далек от реальности.

[feyerverk]

Сурово! А что с Итаном случилось-то в итоге? Он вообще живой?

[Лоллобриджида]

Сурово! А что с Итаном случилось-то в итоге? Он вообще живой?

Живой) Там потом в казарме все опомнились и стали его жалеть, сочувствовать... но я это убрала) слишком длинно

[Viktoria]

Живой) Там потом в казарме все опомнились и стали его жалеть, сочувствовать...

О, такое я ценю, когда читаю! Это хорошо.

(А в моём тексте было бы по-другому… )

[feyerverk]

Сурово! А что с Итаном случилось-то в итоге? Он вообще живой?

Живой) Там потом в казарме все опомнились и стали его жалеть, сочувствовать... но я это убрала) слишком длинно

Вот и славно. Можно продолжать пороть периодически.

[Лоллобриджида]

Живой) Там потом в казарме все опомнились и стали его жалеть, сочувствовать...

О, такое я ценю, когда читаю! Это хорошо.

(А в моём тексте было бы по-другому… )

Да у меня была мысль это оставить, но джпт так по-голливудски пошло написал... я решила этот гимн человеколюбию опустить.

Вот и славно. Можно продолжать пороть периодически.

Что вы. Нет. Нельзя. Жалко...

[Viktoria]

Да у меня была мысль это оставить, но джпт так по-голливудски пошло написал... я решила этот гимн человеколюбию опустить.

Нет, я не об этом. Если бы я писала такой рассказ, то концовка была бы другой.


Но Вы же писали:

я все же больше предпочитаю чисто игровые, даже пародийные, гротескные...

[Лоллобриджида]

Нет, я не об этом. Если бы я писала такой рассказ, то концовка была бы другой.

Вы бы убили героя?)

Но Вы же писали:
Лоллобриджида писал(а): ↑Сб апр 26, 2025 10:15 pm
я все же больше предпочитаю чисто игровые, даже пародийные, гротескные...

Ну это же не значит, что только и исключительно такие))

[Viktoria]

Вы бы убили героя?)

Он умер бы сам от полученных травм. Капитан понял бы свою ошибку (он убил человека за такую мелочь), проникся, долго страдал. Потом, не выдержав угрызений совести, застрелился бы.

[Лоллобриджида]

Он умер бы сам от полученных травм.

Вот это противоречит моему видению полностью. Я не приемлю чрезмерности, излишней жестокости. Для меня важнее всего смущение, борьба с собой, попытки принять ситуацию и как-то с ней примириться, конечно, многократно оцарапав душу... важен конфликт между властью и человеком, между общественным и личным, между правилом и нарушением... важно сочувствие, хоть и гротескное (хоть по мнению Фромма - сочувствие есть обратная сторона жестокости). А смерть от полученных травм во время порки - это нет. Это никогда.